«— Добрый вечер, дорогие друзья. Напоминаю, что вы слушаете передачу местного радио «Утколет», и далее наш разговор пойдет о пост-травматическом синдроме. Наш собеседник пережил серьезную травму и сегодня он поделится с нами уникальным опытом. Расскажите нашим слушателям, пожалуйста, что стало причиной травмы.

— Переживание красоты невыносимой интенсивности.

— Как это было?

— Как озеро воды, разом вылитое на голову. Я не мог дышать, едва сохранил сознание…

— А как это случилось?

— Мне нужно начать с предистории. Я тогда был очень молод. С друзьями, — нас собралось человек пятнадцать, — мы отправились в трехдневное путешествие на байдарках. Там у меня возникло первое, — подготовительное, — переживание. Рассказать?

— Да, конечно.

— Мы второй день плыли по реке. Приближалась ночь и мы искали место отдыха. День уже отходил, когда нам встретился едва выступающий из воды песчаный остров. Небольшой, метров десять-пятнадцать в диаметре, прямо посреди реки. Чистый желтый песок, очень плотный, мелкий и ровный. В центре острова когда-то росло дерево. Потом оно высохло и осталось так стоять уже мертвым. Со временем дерево потеряло кору и ветки; древесина выбелилась, затвердела, отполировалась. Но все это я понял уже после, а вначале, когда лодка выплыла из заросшего камышами речного рукава, я с замиранием увидел бесстыдно торчащую из земли в небо, сведенную жестокой судорогой, иссохшую великанскую ногу. Как если бы кто-то противоестественно длинный, упав с высоты десять тысяч метров, воткнулся головой в центр острова, пробил его и так застрял навеки. Да, и солнце, — солнце уже наваливалось на горизонт, расползалось по нему, полужидкое, как медуза. Я тогда испугался, что кто-то захочет здесь выйти. Все стали бы скакать, кричать, жечь костер. Я чувствовал, что наше присутствие в этом месте нарушило бы очень большую, очень тайную договоренность. При одном взгляде на этот пустой, стерильный островок во мне пробуждался щемящий и — одновременно — недобрый звук. Как будто тот, что торчал там в песке головой вниз и чья единственная нога оскорбляла окрестности своей неуместностью, был жив, просто неподвижен, все видел, все запоминал. Мы проплыли мимо острова, я смог перевести дух, но перестал грести и долго оглядывался.

— Что было потом?

— Через пол-часа нашлось удобное место для стоянки. Ночью температура резко упала, стало холодно. После ночлега мы решили не продолжать наш поход и собрались в обратный путь. До станции было километров пять-шесть. Мы прошли их по скользкой глинистой тропинке вдоль железнодорожных путей, под колючим дождем, в промозглом воздухе. Уже на вокзале мы обнаружили, что забыли гитару на месте последней стоянки.

— Гитару?

— Да, обычную гитару. Плохую к тому же. Друзья так огорчились потере, что я вызвался сбегать за ней. У меня был непонятный душевный подъем: холод и дождь почему-то придали мне сил. По расписанию наш поезд приходил только через полтора часа, так что я успевал. Вот там все и произошло.

— Неожиданный приступ красоты?

— Да. Я добежал до места нашей стоянки и проверил, где мне было сказано — под перевернутой лодкой. Гитара даже не намокла. Я забрал ее и сразу же повернул обратно. Тропинка совсем размокла, так что двигаться приходилось по железнодорожным путям. Прыжки по шпалам занимали все внимание, и я не сразу заметил, что заливавший все вокруг дождь вдруг прекратился. До этого были какие-то настойчивые звуки: шуршала падающая сверху вода, свистел ветер, качались ветки, а тут все разом закончилось. Все стихло, замерло, температура резко упала. В застывшем воздухе тихо-тихо пошел неестественного цвета снег. Возможно, виною тому были отражения света в низких облаках — падающие хлопья были отчетливо розового оттенка. Обострившимся зрением я видел все как в стоп-кадре: розовый снег завис вместе с паром моего дыхания, — на фоне серых облаков, на грязи серого поля, на лоснящихся, заляпанных смазкой мокрых шпалах. Проезжавший мне навстречу по соседним путям электровоз — он двигался бесшумно, совсем не стуча колесами, — слегка присвистнул, а машинист в красном жилете помахал мне рукой. От горячего локомотива в разные стороны, как от центра к границам сферы, шел медленный пар. В его прозрачных клубах электровоз как бы приподнимался над землей и взлетал. И рельсы позади электровоза тоже слегка парили. В это мгновение меня накрыло.

— Что вы почувствовали?

— Я почувствовал исходящий от меня жар. Тонкое тянущее чувство в груди. Остановку времени. Но это все не то. Главное — это последовавший сразу вслед за этим эстетический удар невообразимой силы. Как будто меня с разбегу ударили стеной. Вся такая тонкая, такая трепетная красота момента обрушилась на меня одновременно, — жесткое и бескомпромиссное откровение. В тот момент я на секунду понял, как устроен мир. Из груди выдавило весь воздух, я никак не мог вдохнуть. А потом все вспыхнуло желтоватым светом, но не снаружи меня, а внутри головы. Все вокруг, все предметы приобрели объем, словно раньше были плоскими. Я механически продолжал бежать, но уже плохо помню, как добрался до вокзала. Промок до нитки, конечно. Успел вовремя, скоро подошла наша электричка и мы уехали. Всю дорогу я молчал, вспоминал о проишествии. Друзья играли на спасенной гитаре, пели песни, ну, вы знаете: если друг оказался вдруг, пошлю дролечке письмо, другие глупости какие-то. Девушки хохотали. Приехав в город, мы узнали, что днем раньше недалеко от места нашей последней стоянки пошел вразнос генератор добра. Что-то там со стержнями охлаждения случилось. Слишком много энергии выделилось, сложилась, как сообщили в газетах, чрезвычайная ситуация. Туда потом конклики — конкретные ликвидаторы съезжались, — остановить генератор было невозможно, его заливали жидким бетоном.

— Вы до сих пор переживаете этот стресс от падающего в тишине розового снега?

— Дело не в цвете снега. Все в целом было сложно-упорядоченным переживанием нескольких синхронных и последовательных событий, их сочетанием, неповторимым и неописуемым. Да, я вижу сны. Иногда я вижу сверкающее закатное дерево, оно шевелит пальцами и гудит из-под земли, но это нечасто. Чаще я вижу, что иду на противоестественно длинных и тонких ногах, может быть, на ходулях, одетый в какой-то нелепый костюм в красную и белую полоску, и в гусарский доломан сверху. На голове у меня круглая шляпа с низкой тульей. Лицо раскрашено черно-белым как у мексиканца из процессии на день мертвых. Звучат маримба и флейта, мелодию я не вспомню. Проявившийся у горизонта электровоз бесшумной рыбой скользит в мою сторону, моментально оказывается рядом, наезжает мне на ноги и опрокидывает навзничь. Я падаю ровно на пути локомотива, и он едет по мне. Я вытягиваюсь, раскатываюсь вдлину, куртка раскрывается, из-под нее вываливаются ребра, много ребер. Под колесами поезда мои ребра становятся шпалами. Душно и сладко пахнет мазутом. Я хочу крикнуть, поднимаю глаза, и сквозь днище локомотива вижу как сверкают звезды. Я узнаю созвездия, начинаю вспоминать их названия и просыпаюсь.

— Можно ли предположить, что локомотив в вашем сне это, как вы выразились, красота? И эта красота вас давит, едет по вам?

— Я не знаю, как объяснить сон. Настоящая красота это же не предмет, это комплексное воздействие, приводящее к серьезным эстетическим потрясениям. Если кто не подготовлен, может окончиться травмой. Красота, если посмотреть трезво, гораздо больше меня и моей способности воспринимать. Событие космического масштаба, даже сравнить не с чем. Падает на голову и давит весь предыдущий опыт в труху, в пыль. Конечно, выбивает из колеи на время. После этого непонятно, к чему все привычное, зачем, как жить дальше. Я думаю, в этот момент многие теряют или обретают смысл жизни, понимают тайное. Потом понемногу отпускает.

— Разве красота не в предметах?

— Я сейчас отчетливо знаю, что красота непредметна. На вещах бывает отражение красоты, иногда только отблеск, и тогда мы зовем их красивыми, но в самом предмете красоты нет. Это всего лишь форма речи. Так же как про Луну говорить, что она светит. А она только отражает чужой свет, верно? Так и тут: приписывать свет красоты вещам это ошибка. Предметы плотны и глухи, у них нет собственного света, рядом с сиянием красоты их можно сравнить разве что с кусками глины. Но даже солнечный свет, не говоря уже о свете от лампы, это только вежливое напоминание, демонстрация возможной мощи. Сама красота, когда она проявляет себя непосредственно, — травмирует, давит. Мы слишком малы рядом с ней, человеческое устройство не годится для ее прямого созерцания. У мозга выбивает предохранители. Мне пришлось новые ставить после того раза. Я студентом был, поставил дешевые, так скоро опять выбило. Рассказать?

— Попозже, если хватит времени. У нас еще есть вопросы от воображаемых радиослушателей. Вот, например, такой вопрос: как вам удалось справиться с шоком?

— Вы про травму красотой? Вначале это просто случилось, я не думал ни о чем таком. Потом оказалось, что желтый свет в голове держится некоторое время, и это было интересно наблюдать. А вскоре все стало тускнеть, меркнуть, забываться. Потом прошло. Остался только сон про электровоз и шпалы. Я просыпаюсь с мокрыми глазами, у меня ноет сердце, невыносимо, — до крика, — хочется еще раз пережить тот момент откровения, еще раз понять, в чем суть вещей, но уже нельзя — окошко закрылось. Знаете, как будто случилось выглянуть на секунду за пределы реальности, увидеть, как она устроена, все эти ее веревочки, рычажки, а потом все вздрогнуло и вернулось на место. Как будто моргнул, — всего-то на один миг отвлекся, — а все уже закончилось. Будто ресницами сдвинул какую-то шторку, и всё — доступ закрылся. И вот я лежу в темноте, вспоминаю висящий в стылом воздухе розовый снег, прозрачную тишину, пар от рельсов позади локомотива. Стараюсь представить, как это было.

— Что ж, спасибо за участие в нашей программе. Это передача «Утколет», мы прерываемся на рекламу.

— Лучшее средство от стресса и пост-травматического синдрома — добро. Покупайте таблетки добра в новых семейных упаковках во всех аптеках страны. Препарат продается строго по рецепту врача. Есть противопоказания, проконсультируйтесь со своим добрологом. А сейчас…»

— Выключи уже радио, спать хочется.

— Выключил, выключил. Таблетки это не то. Помнишь, раньше какое густое добро в коричневых бутыльках продавали, качественное? Не помнишь, наверное. Для него еще нужно было в комплекте шприцы с толстыми иглами покупать. Сначала очереди были, давились из-за этого, потом привыкли. Как генератор сломался, стали импортное завозить, а оно жиже, химия одна. Многим не понравилось, ненатуральное оно. Его уже вместе с тонкими иглами продавали, и сами шприцы стали поменьше размером. С тонкими иглами не так больно уколы делать. Я считаю, что ради качественного продукта можно было и потерпеть.

— А я была знакома с бывшим конкликом. Он рассказывал, они генератор заливали бетоном, чтобы погасить колебания, и отправляли туда добровольцев. А в жидком бетоне ничего не видно. Так они наощупь вставали вокруг генератора в живую цепь, чтобы задержать излучение. Держались за руки, чувствуя только давление раствора и крепкое товарищеское пожатие. Нужно было семь рядов один за другим поставить, чтобы сработало. Знакомый потом лечился долго: очень большую дозу добра получил, организм не справился. Он так страшно рассказывал! Я представляю, как он вцепился в соседей, боится отпустить, потому что шаг в сторону и в жидком бетоне потом никто не найдет, а на него набегают невидимые волны, стучатся в костный мозг, разворачивают нейронные импульсы. Говорил, холодно там было, как в аду. Спасательный скафандр греет, конечно, там подогревы и антигравы стоят, но все-равно холодно. После того, как конкретным ликвидатором побыл, признавал только аналоговые мониторы, с электронно-лучевой трубкой, чтобы теплые были. Кружку с чаем перед ними ставил, чтобы пропиталось. Других мониторов не признавал. Говорил, аналоговые правильно излучают. Следил, чтобы надпись была на них «лов радиэйшн». А как начались тонкие мониторы, цифра сплошная, он уволился, и я не знаю, что с ним дальше стало.

— Куб бетонный до сих пор там стоит, где генератор заливали. Огромный, как пирамида, только куб. Его синтетикой покрыли, отполировали. Я сам там не был, но говорят, что грани почти зеркальные, отражают все вокруг: лес, степь, небо с облаками. Когда караваны мимо идут на закате, они видят на гранях куба заходящее солнце. Если подойти к кубу ближе, кое-где на поверхности видны части спасательных скафандров. Это те, кто не выбрался из бетона, там остался и застыл навсегда. Такие тоже были.

— Знакомый рассказывал, у них в каждый скафандр встроен замедлитель метаболизма. Жизнь сохраняет на некоторое время, конечно, если что случится, но застрять в бетоне можно очень надолго. Некоторые перед миссией себе скафандры разрисовывали: кто под гжель, кто под фараонов. Для полноты ощущений, так сказать. Как раз на такой случай.

— Вот так они в скафандрах этих и плывут теперь по небесной Волге на речном трамвайчике. Что в пирамиде, что в кубе. Что, говоришь, было написано на мониторе?

— Лов радиэйшн.

— Да, вспомнил. Сейчас такого не пишут.

— Это потому что сейчас они излучают не пойми что.

— Ты думаешь, это правда, что мужик по радио рассказывал? Что красота это космическая сила?

— Не знаю. Если космическая, то как сказать, правда или нет? По мне так безразмерная эта красота и есть самый настоящий ужас. Сравнимо с получением пакета всех видов излучения на полную мощность одновременно во всех диапазонах, чтобы датчики отключились от перегрузки. Чтобы выгорело внутри. Там же ничего не разберешь, как на скорости звука тонну кирпича в лицо получить. Даже больше, чем тонну, может, полторы или две. Ни поймать, ни измерить, невозможно подготовиться, пробьет все защиты. Такую встречу точно никто везением не назовет, это как оружие массового поражения. Я думаю, хорошо, что в неразбавленном виде с этим немногие сталкиваются.

— А я ему завидую. Представляшь, посмотреть на обычный электровоз и неожиданно понять, что мир безграничен, а электровоз это только отражение на груде железа невидимого, неслышного, но всегда стоящего рядом с тобой небесного локомотива. Куда бы ты не пошел, он всегда рядом, на запасном пути, всегда готов, шепчет на ухо: ну когда уже поедем, когда? Однажды, неожиданно для всех он слегка присвистнет, тронется, и поедет по ребрам, и пар будет стоять над местом, где он только что был, а он уже далеко.